Застрелиться, что ли сразу,
иль нажраться, как свинья,
подцепил одну заразу,
видно, грешен сильно я.
Так кричал в бреду на койке,
в той больнице, где я был,
не везёт мне, да и только,
не кричал, я даже выл.
В общем так, скажу однажды,
что не раз встречал, а дважды,
ко мне в гости приходили,
ночью три богатыря.
Все с хвостами, но в доспехах,
здесь уж просто не до смеха,
ведь не рэкет это здешний,
а каких-то три хмыря.
Говорили чуды эти,
что совет был на том свете,
и решив, постановили,
что осталось мне три дня.
Состоится при народе,
казнь иль что-то в этом роде,
в общем, что я не достоин,
и с утра казнят меня.
Не везёт мне с детства,
не везёт с нуля,
видно, с малолетства
прокажённый я.
Но решил я не срамиться,
не позорить дальше род,
лучше всё же застрелиться,
ну зачем смешить народ.
Застрелиться, утопиться,
лишь бы как-нибудь уйти,
а может, всё же отравиться,
это ж как уснуть почти.
И пока в бреду жестоком
я крутился, как под током,
вся больница хохотала,
не смеялась лишь сестра;
Мол, осталось, между прочим,
два часа, кусочек ночи,
и что спрятать его надо
где-то срочно до утра.
И схватив меня под мышки,
чтоб спасти от страшной вышки,
потащила чародейка,
плод любви на сеновал,
Чтобы там, при лунном свете,
с ним заняться делом этим.
тут уже и я смеялся,
и тихонько напевал:
Не везёт мне с детства,
не везёт с нуля,
видно с малолетства,
прокажённый я.
Там, в плену медовой ночи,
там, как будто напоказ,
я забыл, что нет и мочи,
что больной не в первый раз.
И налив стакан гранёный,
я «Столичной» заглотил,
и надев костюм варёный,
вновь в больницу прикатил.
Ну а здесь уж на рассвете
меня ждали чуды эти,
среди них сестра в кольчуге
на коне, с копьём в руке,
И глухим каким-то басом,
вдруг как гаркнет своим асам,
мол схватите и доставьте,
в наш собор вдоль по реке.
Здесь в соборе по-утряне,
наш главврач — судья по пьяне,
видно, крепко на поддаче,
речь толкал вместо попа.
Ну а я, конечно, стойко,
будто в кабаке за стойкой,
тост сказал и спел тихонько,
молча слушала толпа.
Не везёт мне с детства,
не везёт с нуля,
видно с малолетства,
прокажённый я.
Потемнело всё во круге,
где-то пыхнула звезда,
вспомнил я, что на досуге,
зверем был, вот это да!
Кровью вдруг глаза налились,
с пеной белой на клыках,
все куда-то удалились,
а сестра аж в облаках.
А главврач, как мент под газом,
всё кричал: «Мол, этим разом,
не уйти ему от вышки»,
мне меж глаз копьё всадил.
Наконец от страха ночи,
я проснулся, между прочим,
хоть зелёный, но счастливый,
будто Гена-крокодил.
Ведь ласкала меня наша,
медсестра, прикинь, Наташа,
та, которой пол больницы,
а верней, весь сильный пол
Всё отдали б сплошь и рядом,
лишь за то, чтоб только взглядом,
одарила б, улыбнулась,
ну и сделала б укол.
Да, ласкала меня наша,
медсестра — моя Наташа,
мне завидовал влюблённый,
а точней, мужской весь пол
Всё отдам ей сплошь и рядом,
не за то, что просто взглядом,
а в натуре одарила, улыбнулась
ну и сделала прикол.
Не везёт мне с детства,
не везёт с нуля,
от любви нет средства,
и попался я…
Николай Грищенков, 13.05.98г. |
